Татьяна Тайганова
ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ РЕЧЬ

Быстроречный народ наш создал незаменимую, единственную в мире уникальную среду устной матерной речи, с помощью которой из десятка исходных кубиков создаются мощнейшие и ёмкие в семантическом отношении конструкции, которые сделали бы честь щепетильному стилисту. Изгоняемый из рафинированной речи, в русской ментальности мат отнюдь не изгой, и никогда им не будет, ибо представляет собой живую творческую структуру, нравится это кому-то или нет. Я не стремлюсь ничего романтизировать. Меня, как любого нормального человека, до смертной тоски удручают мальчишки и юноши, не верящие в силу слова иного и пытающиеся обольстить девчонок чудовищными пассажами, а девушки это терпят, хотя терпеть нельзя, ибо женщине не место под камнепадом; я стараюсь не напороться взглядом на злобно разверзшегося пьяного мужика и дергаюсь, как удара, когда парень, испуганный вылетевшим на него из-за угла маленьким пуделем, швыряет в него матерное проклятие — это значит, он слаб настолько, что при малейшей тревоге хватается сразу за ядерную боеголовку. Я осознаю все возможные последствия злоупотребления магией речи, и именно потому, что ее воздействие невозможно запретить, мне остается лишь пытаться понимать происходящее, не игнорируя реального положения вещей. Может быть, есть возможность, опираясь на факты современных мутаций слова, разобраться, какие на самом деле процессы происходят в российской речи и не только в ней, ибо она лишь прямое и честное отражение сопутствующей человеку материальной реальности.

Мат — явление в России теперь прочно национальное, вошедшее в структуру народной повседневности и трансформировавшейся в ней уже до столь назывательной речи, что в деревнях первым словом младенца стало отнюдь не «мама». Став неопровержимым фактом жизни, мат стремится быть ее естеством, что явно требует хотя бы анализа, причем отнюдь не академически-лингвистического. То же, что начинает считаться естественным, неизбежно проникает в литературное творчество, хотя далеко не всегда и не всё внедренное в язык книги имеет на то веские основания. Естественно, мальчишки не станут выслушивать ничьих концептуальных выкладок, но, возможно, от них не отвернутся пишущие, которым не все равно, как влияет их творчество на других.

Последние полтора перестроечных десятилетия вскормили и вывели мат из подполья брутальных междометий, подарив для развития невиданную социально-конфликтную среду. Сохранив убойную силу, мат оторвался от сексуально порочащего русла и из сомнительного творчества «устного и народного» стал воистину гражданским, агрессивно-оценочной непримиримой структурой, имеющей конкретную цель: беспощадно метить разврат отнюдь не физиологический. Эта хищная речь преобразовалась в непревзойденную форму народной сатиры, что, естественно, не осталось незамеченным художниками, живо экспроприировавшими ее лаконизм и мощь в речь письменную. Можно уже и не поминать потрясшего женское воображение Эдичку — недавно мне позвонил друг Кошкин, поинтересовался моим здоровьем, и после некоторых колебаний и сомнений в моем чувстве юмора (смущение по иным поводам ему в принципе не свойственно), торжественно зачитал последнее приобретение из Интернета: сложнейшую по синтаксической конструкцию элегию, написанную, разумеется, все той же непечатной лексикой в размере гекзаметра. Насколько помню, там наличествовали даже деепричастия в чрезвычайно распространенных сложноподчиненных оборотах. Впечатлившись силой искусства, я смиренно поинтересовалась, чье это произведение, подозревая, что даже литератор, будучи все-таки более или менее мужиком, не стал бы так издеваться над святой для него ненормативной стихией, ибо ценность ее в лаконичности и достойном поводе. Оказалось — шедевр выпустили в мировое пространство русские хакеры, для собственного интеллектуального удовольствия требующие повышенных творческих нагрузок, — а может быть, и из почтения к российскому абсурду. Америке нас не догнать никогда — наши отечественные гении создали программу по преобразованию мата в любые, вплоть до венка сонетов, поэтические формы и распространили всем желающим абсолютно бесплатно.

Литературу резидентские новации отнюдь не обогатили никакими серьезными достижениями — в неволе мат не размножается. Иначе и быть не могло: несмотря на свою активность и народную общепризнанность, мат остается незаменимым дополнением речи исключительно устной и лишь в ее среде сохраняет свою первобытную силу. Он обогащает частушки и укореняется в анекдотах — здесь совсем не часто удачно, потому что современные анекдоты, в отличие от частушек, жанр далекий от импровизации и скорее сконструированный и авторский, хотя и анонимный, и с естественной устной речью состоит не в самом близком родстве. Попытка ввести изгойную лексику в литературные произведения на устном уровне удалась гибкому Михаилу Задорнову, который, явно будучи интеллектуалом высокого уровня, сумел сотрудничать с этой стихией благодаря редчайшему чувству меры. Истинный ценитель парадокса, он и к взрывоопасному браку двух понятийных пластов подошел парадоксально: ненормативная лексика подается им умелым и редкостно разнообразным принципиальным умолчанием вкупе с соседствующими с паузой соответствующими рифмами: зал услышит в воображении самостоятельно всё необходимое остальное. И именно эта всеобщая осведомленность позволила мне не привлекать цитат и остаться в пределах речи для меня естественной. То есть по существу — Михаил Задорнов в устном выступлении грамотно и артистично до сих пор пользуется многоточием. Многоточия же в надлежащих местах в литературных текстах, хлынувшие после срыва цензурных границ в начале девяностых, были приемом не столько цензурно-стыдливым, сколько цензурно-рациональным: они, разумеется, никакой конкретики не обозначали, но место, заполненное тремя символическими точками, так удачно тактово совпадающими с популярнейшим трехчленом, и еще одним трехбуквенным членом ( я имею в виду — лексической семьи), само предлагало читателю заполнить его в соответствии с литературным контекстом и собственным вербальным или слуховым опытом, который богат у нас всех без исключения. Прием быстро приелся, читатели возжаждали развития слишком нематериальных точек в нечто более весомое, и под видом якобы естественно необходимой речи явились под мирное небо невинной советской литературы монстры, насильственно сочленившие (опять пардон муа) в себе два разных энергетических уровня: долго взращиваемую и накапливаемую произведением с помощью общеупотребительной речи его финальное вибрационное слово и тяжелую артиллерию мата. То, что раньше подразумевалось за многоточиями, теперь взрывалось в буквальном смысле от взгляда и решетило все тонкие связи, которые худо-бедно сплетались ранее.

Мат неуместен в художественных книгах, в обители слов более-менее общеупотребительных, где они уже неподвижно зафиксированы, оторваны от физиологического бытия и так или иначе обречены приспосабливаться к жизни в абстрактной среде. Я даже могу себе вообразить некую секцию художественного мата — были же в советские времена аналогичные секции свиста, и достигших мастерства никто не стеснялся демонстрировать со сцены публично. Однако даже в случае гипотетического успеха такой эксперимент ничего не изменит — мат в литературном отношении не художественен не потому что аморален, а потому, что полностью самодостаточен. Внутри себя самого — он гибок сколь угодно, в народе есть умельцы, достигающие в подобном творческом самовыражении поэтического полета. Они, как правило, известны и популярны — их заманивают даровой бутылкой пива в мужскую компанию, чтобы наслушаться досыта и выразить свое восхищение. К истинному матюгу (то есть сказанному к месту и вовремя) — ни прибавить ничего, ни убавить, он не поддается литературной — в писательском понимании — обработке, потому что не валентен по отношению к словам более мирного назначения и не способен вступить с ними в полноценное — равноправное — соитие, рождающее новую метафору. И даже далеко не со всякой устной и виртуальной речью мат уживается, а в цивилизованной письменной — обречен оставаться на дороге диким булыжником. Он представляет собой отдельную — отделенную — от прочего языка среду, практически для читающего непроницаемую, стихию, в которую невозможно внедрить новые понятия, а можно лишь модифицировать исходные. Этот язык не поддается никакому инокровному обогащению, кроме структурного, а захваченные им нормативные слова могут играть в его среде лишь декоративно-вспомогательную функцию. А что, собственно, возможно добавить к известному глаголу в известном трехчлене, чтобы он обрел иной смысл и образовал новую метафору? Я не смогла найти ему даже просто тождественного понятия в доступном моему воображению привычном словесном объеме, ибо все подобранные аналоги, включая философские и медицинские, вынужденные моими усилиями войти если уж не в единение, то хотя бы в противоборствующий контакт с подопытным глаголом, странным образом утеряли свою понятийную силу и оказались пародийными. Ну, не «коитус» же, в самом деле?.. Выделить мат из русской речи как жаргон и на том примириться с ним к со специальной речью узкой категории любителей оказалось принципиально невозможно. Жаргоны — цеховая речь рокеров, брокеров, хакеров — никогда не имели к принципу мата ровно никакого отношения: жаргонные языки в значительной степени имитируются, они изначально искусственны, наслоены поверх естественной речи, представляют собой перевод с широкого русского на русский цеховой и закрытый. Жаргоны принадлежат цеху, и по мере его развития легко принимают в себя неологизмы; либо, осваивая новые понятия, которых не было, заимствуют их из других языков и вообще не стесняются самых диких кАлек, выхваченных из чужого контекста один к одному при переводе. Повальная компьютеризация — самый горячий пример: я вздрогнула, когда, впервые десять лет назад зайдя в компьютерную фирму, услышала по отношению к себе озабоченно-деловое: «Что, мать сгорела?». Стихия русского мата — явление принципиально общенародное и в своем роде патриотичное — она не принимает иноязычной лексики, английское «фак», ухваченное молодежью, есть лишь ее личный подражательный эпатаж и не способно конкурировать с русским аналогом, хотя бы в силу своей морфологической обособленности в среде чужого языка: ни приставки ни прибавить, ни предлогом воспользоваться. Иди на «фак»?.. Не убедительно, у нас для такого… ну хотя бы «фиг» есть. Жаргон переводим на стандартную речь, мат — никогда, ибо он глубоко метафоричен: Васе, уронившему кирпич на голову нижестоящего товарища, не придет на ум усомниться в смысле того, что он в ответ услышит, и Вася не станет себе представлять вообще чью-либо мать в предлагаемом положении.

Попытки искусственно навязать мату равные права с прочими художественными приемами, включая сетевую лексику, обречены на провал. И не потому, что что-то в них непристойно — читатель всякое видел и слышал и не больно-то пуглив, однако — смущен, но вовсе не от застенчивости. Ему не по себе оттого, что ретивые словотворцы сунули хищника в клетку и пытаются научить держать вилку в левой руке. Кроме того, читатель не слишком любит те метафорические приемы, в которых что-либо обозначается сугубо и конкретно — он чувствует себя бессовестно обманутым: его воображению в тексте нечем заняться, а если его мучают интимные проблемы, которые возможно облегчить с помощью соответствующей образной медитации, то он воспользуется иной литературой. По совести говоря, мастер, полноценной владеющий словесной стихией, и не нуждается при творческом процессе в браконьерстве — он найдет способ избежать соблазна, даже если тот диктуется необходимостью отразить соответствующую среду. Мат не только не несет образности того, что обозначает — он речь не аналитическая, даже не описательная и не созерцательная; хотя там, где восхищенный философ растроганно вздохнет: «экзистенциально!..», кто-нибудь рядом обязательно с ним согласится соответствующим «блябудуколдун, ёкарныйбабай!» Этот неистребимый слой языка — оценочный и скоростной, мгновенно реагирующий на ложь, слабость и абсурд, и в экстремальных ситуациях он практически полностью заменяет собой непоспешающую стандартную лексику. И делает это весьма продуктивно: когда тебе в голову летит кирпич, нет смысла вступать в дискуссию: «Вася, ты не прав…»

Мат безусловно несет в себе мощную вибрацию, он равен заклятию, а в крайних ситуациях приближается по своей силе к проклятию. Причина проста — словА этого слоя, опоясав собой сферу обнаженных половых понятий и глубоко в них внедрившись, несут в себе всю ее мощь — самую энергоемкую и энергоотдающую. Заклятие — это непререкаемое требование немедленно что-либо остановить. Бывает, что и летящий кирпич замирает — русские мужики это знают. И не только кирпич — не имеющие собственного опыта могут поинтересоваться у побывавших на войнах, какие именно слова в положении, еще не настолько отчаянном, чтобы взмолиться о спасении к Господу Богу, помогали им сконцентрировать волю.

Экстремальная ситуация, как известно, может возникнуть где угодно. Я знаю одну даму, которая убеждена, что у нее не было бы детей, если бы муж в интимной ситуации не пел ей нежнейшим шепотом песнь песней самыми солеными матюгами. Охотно верю, потому что такое определение мужчиной известных частей тела своей сексуальной партнерши есть способ растворения ее личности в понятиях в половом отношении глубоко безымянных и всеобщих, не принадлежащих женщине как таковой — она начинает чувствовать себя не телом даже, и даже не какой-нибудь из обозначаемых партнером телесных деталей, а мировым жерлом, воронкой, счастливо не имеющей сознания, совершенным инструментом столь же безымянного хтонического соития. Без сомнения, такая ласка способна помочь отключить наблюдающие за процессом сторожевые центры скорее, чем стандартные приемы, а многие женщины согласны на любые импровизации, лишь бы они привели к успеху без потерь и сомнений.
Женщине же не положено пользоваться ядерным оружием не по причине торжественного оберегания ее стыдливости, а потому, что ей не место в экстремальных ситуациях и нечего любителю отбирать хлеб у профессионала.
Дама, прибегающая в качестве последнего аргумента к ненормативам, воспринимается мужской половиной человечества однозначно как проклинающая не только мужчину (и отца с матерью), но и собственное женское порождающее качество. Тем самым обрекая на вырождение само будущее. И тем самым оскорбляя Бога. И мужчина, трезво подозревая, что сила слабости — самое мощное оружие, этого не прощает. Даже когда не верует ни в бога, ни в черта, ни в себя самого. Слабость женщины — разрушительна вдвойне, не говоря уж о том, что сам стереотип лжив насквозь, до изнанки.

У мата есть одно незаменимое для России свойство, которое помогает мне с ним мириться: наделенный сконцентрированной энергией, он — единственный слой языка, безотказно рождающий беспощадный народный смех, который в состоянии полновесно противостоять абсурду. Поскольку, превышая все мировые достижения, наше отечество наиболее успешно производит именно абсурд, то не приходится удивляться тому, что почти все мужское населения страны охвачено экстремальной лексикой. Знаменитая «железяка из села Чугуева» именно потому навечно впечатана в народное сознание, что вопреки природным законам по реке ПЛЫВЕТ, и, как я подозреваю, — против течения. Железяке надо знать свое место. И мужик, проклинающий черной бранью, в душу и в мать, и свою бабу, и ее детей, и ее корову, и ее подойник, и ее власть советскую и несоветскую, бушует против взбесившейся непредсказуемой материи, которая благодаря обуявшему Россию структурному развалу предала его вчера и сегодня, и неизвестно когда и где, но неизбежно предаст еще. Извергаемые им в свет божий ненормативы — не только слепая злоба и распущенность, это еще и отчаянное сопротивление человека наступившему на горло хаосу и последнее его заклинание. Мат — карате безоружных россиян, вынужденных от катастрофизации всей страны защищаться голой магией слова.

9 сентября 2001 г.